У нее большая дружная семья – муж, две дочки, зятья, внуки. Она великолепная кулинарка и талантливая рукодельница: мозаика из кожи, пэчворк, картины - из соломки, вышитые гладью и объемные, из шелковой тесьмы… У нее «легкая рука», и потому в застекленной лоджии настоящая оранжерея из комнатных и садовых цветов; всё дружно цветет, растет и зеленеет. И, впервые переступив порог этого удивительно уютного, теплого и гостеприимного дома, можно подумать, что его заботливая хозяйка всю свою жизнь посвятила исключительно домашним хлопотам, и в этом нашла свою женскую судьбу, свое женское счастье. Однако это так – и не так. - Видите, - моя собеседница достает из ящика кухонного стола старую офицерскую линейку, - я с ней никогда не расставалась. Вот мы летим в зону посадки нашего объекта на вертолете. А объекта нет еще. Какая скорость у нашего «шарика» на спуске, я знаю. И летчики мне говорят быстро, какое направление ветра и его скорость, а я с помощью этой линейки прокладываю курс на карте, куда должен опуститься объект. Вот идет сигнал, «пии-пии-пии» - мне так жалко до слез всегда было наш аппарат, как будто он просит: «Возьми меня»… У нас всегда была такая жгучая детская радость от того, что мы опять нашли его, хотя столько их было, наших «шариков»! За четверть века лет работы в поисково-спасательных группах у меня уже появилось интуитивное ощущение, где опустится наш объект. В последние годы случалось не раз, что я просто вела пальцем по карте, по трассе спуска, и говорила: «Вот тут приземлится». У меня зудеть палец начинал! Я держу палец на карте, летчики кружочком обводят – там и будет аппарат. Отклонение бывало километров на десять, не больше. Мы найти могли всё – любой объект, в любых погодных условиях… Ольга Павловна Чечина относится к тому удивительному и прекрасному поколению, которое начинало штурмовать космос. Именно с ее ровесниками – теми, кто родился в срединные тридцать лет минувшего века, связаны основные достижения в советских и российских космических программах. Конечно, и С. П. Королев, и другие основоположники советской космической отрасли были постарше. Но переход от теории к практике; от смелых идей и кабинетных расчетов, лабораторных исследований и экспериментальных образцов к промышленному производству пришелся как раз на годы активной трудовой деятельности наших «космических шестидесятников». Юноши и девушки, чья юность пришлась на послевоенные годы, были влюблены в небо! Оля Симиренько тоже мечтала летать, но подвел невеликий рост, всего 154 сантиметра. И Оля поступила в Куйбышевский авиационный институт. Выбор профессии был не случаен. На Воронежском авиационном заводе работал ее отец, Павел Николаевич. Осенью 1941 года завод был эвакуирован в Куйбышев, и воронежцы стали обживать дома-новостройки на улице Кирова. По другую сторону Кировской тянулись бараки Безымянлага, и их обитатели, случалось, приходили подработать, помочь эвакуированным сделать простенькую мебель или наколоть дров. Отец так и остался работать на куйбышевском 18-ом заводе – в Воронеж после войны семья уже не вернулась. Потом на летно-испытательную станцию того же авиационного завода пришла работать бабушка Ольги. Таким образом, маленькая веселая студентка была уже третьим поколением в династии авиастроителей Симиренько. Первые коренные безымянцы стали и первыми куйбышевскими ракетостроителями. - Мы учились в авиационном институте на факультете самолетостроения, - рассказывает О.П. Чечина. - В конце пятого курса отобрали лучших студентов и сообщили, что нам предстоит осваивать новую специальность. Не скажу, что я этому обрадовалась. Учились мы долго, пять с половиной лет, и тут еще полгода добавили. А я только что вышла замуж за своего однокурсника Сашу Чечина, хотелось скорее начать самостоятельную жизнь! Сформировали спецгруппу. И мы шесть месяцев изучали общий ускоренный курс ракетостроения – и двигатели, и конструкцию ракет. Двигателистов потом направили в КБ к Н.Д. Кузнецову и на моторостроительный завод им. Фрунзе, а нас, бывших самолетчиков, в КБ к Д.И. Козлову, или, как оно тогда называлось – «п/я 561». Преддипломную практику мы проходили в КБ, но были оформлены на завод, в 15-ый цех. Это был цех общей сборки, святая святых, туда был очень сложный допуск. Когда мы пришли на практику, Дмитрий Ильич Козлов с каждым из нас беседовал. Это был такой неторопливый разговор – чем мы хотим заниматься? Сейчас, конечно, это смешно вспоминать! Я, например, человек экстремальных чувств, и я хотела заниматься всеми системами, всей ракетой в целом и присутствовать во всех группах, которые к тому времени уже были на предприятии. Дмитрий Ильич меня молча выслушал с такой доброй, хорошей улыбкой, и предложил войти в группу прокладки кабелей. Кабели идут во всей ракете, тянутся от носа до хвоста, и дальше по боковым блокам. Нам очень помогла та подготовка, которую дал авиационный институт. Нас всегда заставляли делать всё фундаментально. И с самых первых дней самостоятельной работы, с 1959 года, с преддипломной практики, мы попадаем под начало такого человека, как Козлов. Он новое производство в Куйбышеве тоже ставил фундаментально. Поэтому и он нам подошел, и мы ему подошли! Потом, когда раздавали темы дипломных работ, Дмитрий Ильич тоже с нами беседовал. Мне досталась боевая ракета, прообраз ракеты 8К75. А спецзадания у всех разные. У меня, например, был насос ТНА, у Саши – привода. Потом группу из двадцати человек направили в Москву на подготовку в ОКБ-1, к Сергею Павловичу Королеву. Проходили там школу – очень нелегкую. Я, например, занималась вопросами несимметричного запуска двигателей. То есть, что произойдет, если при старте ракеты на одном блоке не запускается двигатель. А если сразу два откажут? Мы нештатные ситуации просчитывали, прорабатывали, смотрели. И потом уже знали точно, когда мы теряем ракету; а когда можно потерять и ракету, и старт. Спрашивали с нас очень придирчиво. Было понятно, что, вернувшись в Куйбышев, мы будем нести ответственность не только за себя, но и за сверхответственное дело – за качественную сборку ракет. Дисциплина в ОКБ-1 была строгая. Но мы же были молодые! Как-то в обеденный перерыв включили транзистор и стали танцевать рок-н-ролл. Вдруг открывается дверь, входит Сергей Павлович. Говорит мне: «Иди сюда». Я подхожу. «Скажи им, что, если они будут так себя вести, я их лишу содержания. И собери все пропуска». Я собираю все пропуска и отдаю Королеву. Мой пропуск он вернул мне и ушел. И мы сидим и думаем: как теперь быть? Ведь без пропуска через проходную не выпустят! Наш старший группы говорит мне: - Ты Королеву пропуска отдала, ты и иди забирать. Я отвечаю: - Ты же старший группы, ты и должен идти; он меня позвал, я подошла. Ну, в конце концов всё же решили, что идти лучше мне. Захожу в кабинет Сергея Павловича. Он спрашивает – спокойненько так: - А почему ты пришла? У вас же есть старший группы? Вот пусть он и приходит. Я ушла ни с чем. Пришлось идти нашему старшему. И Королев ему дал за нас разгон! Вскоре мы поехали в Москву, идем по Красной площади. Вдруг останавливается машина – тогда легковые машины еще ездили по Красной площади. Видим – Королев. Узнал нас в толпе, говорит: - Я сейчас еду в Подлипки, кто хочет – могу подвезти. Мы, конечно, отказались. Но случай запомнился: для Сергея Павловича не было ни больших, ни маленьких людей. Для него просто были люди. Королев трудяга был. К нему можно было подойти, обратиться с просьбой. Когда мы там стажировались, в гостинице можно было жить по командировке только 30 суток. А мы-то в Куйбышев не уезжаем, мы в Подлипках на несколько месяцев! И я пошла к Королеву – как нам продлить проживание в гостинице, чтобы не тратить время на переоформление или на переселение в другой корпус? Он не отмахнулся от меня, не сказал: «У вас есть старший, пусть он и решает», нет. Он говорит: «Хорошо, я дам распоряжение». Я была молодая, и мне казалось, что так и должно быть. Ведь то, о чем мы просим, в интересах общего дела? Значит, это просто справедливо, что всё решилось без тягомотины. И Дмитрий Ильич Козлов перенял у Сергея Павловича такое отношение к людям. И я в своей работе обычно поступала так же. Когда вопрос в моей компетенции, решала, не оттягивая. Козлов никогда на нас не кричал. Он всегда делал замечания молча, но мы понимали, в чем промах, и больше этого не повторялось – не потому, что мы не могли себе позволить. Мы просто чувствовали, что мы поступили некрасиво. И у нас была привычка, если что-то защемит на сердце – мы же молодые! – куда бежать, жаловаться? Не начальнику группы, не начальнику отдела. Мы бежали к Козлову. Он всегда выслушает. И говорит: «Здесь не всё так страшно, как тебе кажется». Никогда на нас не повышался голос. Сейчас я бы сказала – с нами возились. А тогда мне казалось, так и должно быть. Но одновременно Дмитрий Ильич установил очень жесткую дисциплину. Дисциплина определяла качество техники. Нам не давали расслабиться. Мы не имели права опаздывать на работу. Если у тебя какие-то неприятности, лучше позвонить и отпроситься, чем заявляться, когда уже начался рабочий день. Тогда секретность была очень строгая, нам надо было привыкнуть к дисциплине, порядку. Не оставить ничего, не забыть. Были случаи – и оставляли, и забывали. Кто-то невнимательно работал над чертежами, поставил не ту посадку… Все подобные ошибки разбирались у Козлова. Там сидела комиссия. И жестко с тобой говорили - объясняли, что значит, например, в рулевом двигателе поставить не ту посадку. Это же заклинивание поворота ракеты получается, и мы теряем объект. И так по каждой ошибке. Так нас приучали к качеству работы, и мне это потом помогло. Обычно, когда в Куйбышев приезжал С.П. Королев и собирал здесь большие совещания, то это означало, что нам предстоит какая-то новая работа. И его появления мы ждали с радостью, устраивали накануне аврал – наводили порядок в кабинетах, коридорах; мыли полы, чистили окна - всё блистало чистотой, свежестью. И вот однажды Сергей Павлович уже поднимается по лестнице, а я вижу, что возле стены в нашей комнате стоит двухпудовая гиря – весовой имитатор. Забыли убрать! И я набросила на нее какую-то тряпку. Королев в нашу комнату зашел, увидел – тряпка на видном месте валяется, непорядок! И он отбрасывает ее ногой… А под тряпкой гиря! Но, к счастью, обошлось – у него только вырвалось: «Ни себе чего!» Я не помню, чтобы он кому-то дал нагоняй или был чем-то недоволен. Правда, опыт, которого я набралась в ОКБ-1, мне не пригодился: я ушла в декрет, вернулась на работу, когда дочке исполнилось 5 месяцев. И некоторое время спустя стала я заниматься компоновкой спускаемых аппаратов – парашюты, средства спасения, разрывные заряды, система аварийной ликвидации объекта. А это всё обязательно с поиском связано. С того времени я оранжевого цвета терпеть не могу, никогда не ношу ничего оранжевого. У нас поисковые предметы, поисковые атрибуты все оранжевого цвета, парашюты бело-оранжевые… В 1967 году, когда погиб при посадке космонавт Владимир Комаров, через наши руки прошло неимоверное количество парашютов. Мы смотрели опаленности. В глазах долго стоял огненный такой, оранжевый цвет. Парашют монтируется в парашютный контейнер – у нас 554 кв. метра ткани, а у пилотируемых спускаемых аппаратов в такой же контейнер укладывают 1000 кв. метров. Ткань там несколько другая, а конструкция практически одинаковая. Объект входит в плотные слои атмосферы со скоростью 220 метров в секунду. Потом парашют вытягивается. И парашютная ткань опаляется, в ней появляются дырки. А когда начинает парашют работать, наполняться воздухом, то эти дырки могут быть причиной концентрации напряжений и порывов ткани парашюта. И мы стали работать с парашютами. Перешли на парашют с вертлюгом. Вертлюг давал возможность парашюту вращаться относительно объекта, то есть, независимо друг от друга, чтобы не было перехлестов. К тому времени мы стали использовать для аварийного подрыва наших объектов другой разрывной заряд, меньше объемом. И я их испытывала. Когда Дмитрий Ильич давал мне какое-то задание, он всегда говорил: «Твой промах – это всё, объекта не будет». А объект – это наше детище. И представить, что я принесу какой-то урон и подставлю коллектив – это было ужасно. О том, что в случае ошибки и меня не будет тоже, просто не думалось. Я знала, что права на ошибку или промах у меня нет. Меня всегда спрашивали: «Как ты не боишься подходить к объекту, где установлен заряд?» Спокойно подходила, что называется, с открытым забралом. Я же по гороскопу «Близнец», а «Близнецы» - они хитрые! Я всегда знала, насколько опасен заряд на вот этом объекте. Заряды делали в Чапаевске, заливка шла на вибростенде. Густая жидкость, как расплавленное мыло, заливалась в камеру. И опасность заряда зависела от того, сколько там останется пузырьков, потому что каждая пустота при кристаллизации взрывчатого вещества может привести к непроизвольному подрыву. Такая кристаллизация идет при определенных нагрузках, вибрациях. А наш объект чего только не испытывает – при выводе ракетой, на спуске! И я всегда знала плотность разрывного заряда на данном объекте, а по ней могла судить, насколько спокойно я могу работать. И смело могла к шарику подходить и не испытывать никакого страха. Заряд надо было ликвидировать осторожно и аккуратно, и всё. Мы всегда, когда на подрывы идем, чистое белье надеваем, брючки у меня были голубые, кофта такая снежно-белая… Как только объект ушел, начинают поисковые бригады готовиться. Программа-то полета известна. Хотя в случае аварийной ситуации аппарат мог садиться в любые сутки, на любых витках, проходящих через полигон посадки, но всё равно у нас ориентация уже была. Столько-то суток полета – значит, может сесть в зоне Чебеньков, позже посадка в зоне Кустаная или в зоне Караганды. К тому времени, когда мы стали объектантами, основные проблемы с нашей ракетой, как со взрослым ребенком, уже закончились. Она была какая-то податливая такая, она была послушная, она нас не донимала своими проблемами. И когда «семерка» стала работать безаварийно, за носители мы не боялись. Тревога у нас всегда была за доводку объекта - еще одно наше детище, более молодое. И спасибо этой ракете, что она нас всегда выводила, как лошадка хорошая. А она обычно, когда сходит со старта, словно нехотя поднимается, потом, может быть, немножко в импульсе подается назад, и тут замирает сердце. И всем богам молишься, чтобы она вывела, вывела… Потом мы привыкли, что всё это нормально. Первый этап – ушла-не ушла. Считаешь секунды. Потом – сбросился обтекатель – не сбросился. Опять какие-то секунды. И всё - она уходит. Видишь только огненные кресты в небе, и отдаленные раскаты слышишь, и знаешь – уже она легла в горизонт. А эти 560 секунд старта просто как хронометр твоей жизни… Конечно, становление шло не так просто. Были и неудачи, отказы, аварийные ситуации. Но в аварийных ситуациях мы учились, и нас никогда не обвиняли – вот, это ты виноват. Если бы в ЦСКБ в таких случаях ставили вопрос так - кто виноват? - то никогда бы истинные причины аварий выявить не смогли. У нас же всегда решается вопрос сути! ПОЧЕМУ это произошло? ЧТО произошло? А не КТО виноват. Случайный это дефект или систематический? Можно ожидать повторения аварийной ситуации или нет? И тогда принимается решение. Если это не систематический дефект, а случайное явление, то с каким-то, может быть, риском, переживанием, сердечной болью – но принимались решения о новых пусках, в то числе, и пилотируемых. И это уже школа Козлова. Наши говорят: «Козлов моментально всё решает». Да, он видит сразу суть, и он имеет смелость принимать решения. Но если ты не имеешь смелости принимать решения, ты на любом уровне не специалист. Потому что мы все, каждый на своем уровне, постоянно принимаем решения! Когда принимались самостоятельные решения, мы знали, что получим одобрение. И у нас сложилось такое отношение к руководителю, к своему делу, что нам стыдно быть плохими, недобросовестными. И это проходит через всю жизнь. Стыдно! И всегда была жалость от того, что загублен объект, отчаяние и желание найти причину. Какая бы ни была ошибка, нас не били за работу, нас не снимали с работы за то, что неудачный получился запуск. Нас даже не заставляли – нас провоцировали искать истину. Над нами никогда не висел страх как дамоклов меч. Человек, который живет в страхе, всегда будет врать, всегда будет выкручиваться. Если такие люди у нас появлялись, они уходили. Или засыхали на своих маленьких должностях. Они обижались, они говорили, что их зажимают. Но личные обиды не при чем, а «при чем» твое отношение к работе. Такими людьми в работе руководил страх. Страх выглядеть плохими, не признать неправоту своего технического решения. А Ильич терпеть не может неправды. Со мной Козлов тоже строг, он меня не гладит, не говорит - ах, какая ты хорошая… Да, случалось, меня ругали за дерзкие решения. Но я не обижаюсь. Меня ругали потому, что переживали за меня, за то, что я могу ошибиться. Хотя в любых взаимоотношениях конфликты неизбежны, и конфликты полезны. Каждый конфликт – это переживание опыта. Дело в том, что мы все иллюзорно воспринимаем мир. Я – так, а ты – по-другому. Тем более, если вести речь о технике - можно сделать так, а можно – иначе. Всегда есть варианты, есть выбор. Поэтому ищи суть, ищи компромисс. В здоровом хорошем споре компромисс обязательно появится – оптимальное решение, без всяких подвохов. Подвохи Ильич видел очень хорошо. И жестоко ликвидировал. Как отрезал. Так что ничего страшного в деловых спорах нет. Хотя меня, конечно, задевало, если не по-моему. Это же каждого задевает! У меня были такие технические конфликты даже с мужем. Мы дома однажды не разговаривали месяц, потому что я утверждала, что мне для поисковой службы сделали неудачную антенну: объект не обнаруживается на месте посадки. Мне и Дмитрий Ильич выговаривает: «А ты что – специалист по антеннам?» Да, я не специалист радиообеспечения. Но я его выучила хорошо! Но всё же Козлов мои аргументы выслушал. И предлагает: «Подскочи в Феодосию, там проведи испытания». То есть, мне дали возможность проверить свою идею. И отступать мне нельзя. Либо я утверждаюсь, либо я ухожу: простите, действительно, я не специалист, я ошиблась. Но дело в том, что через день мне исполнялось 50 лет! И у меня уже полный холодильник приготовлен был всяких яств, чтобы справлять день рождения. С продуктами было тяжело, я всё доставала заранее. Гости приглашены. А я говорю мужу: «Саша, я еду в Феодосию!» Ужасно тяжелая была командировка. Приехали мы – семь человек. Июнь, жара. И вот в день рождения я на аэродроме стою на взлетно-посадочной полосе, на солнце, вся закутанная, чтобы не обгореть, а летчики на вертолетах испытаывают разные антенны. Одну поставили – ничего не слышно. Свои антенны ставим. Пошел вертолет. Мне с вышки диспетчер говорит: - Слушай, Чечина, твой вертолет уже вошел в нейтральные воды Турции. - А это далеко? - спрашиваю - Порядка двухсот километров. Перед вылетом летчику сказали – следуй до полного исчезновения сигнала. И он летит. В техническом задании предусматривалась дальность 30 километров. А уже 200 километров получилась дальность, и сигнал слышен! Вечером муж звонит и говорит: «Что делать с днем рождения?» - «Справляйте без меня, что же теперь делать? Выпейте за меня». А тут вся наша бригада приходит. Приносят цветы и поздравляют меня с днем рождения. Это очень приятно. А главное - конфликт решен. Мы нашли решение. Антенну потом переделали. Наши дети были свидетелями разговоров, событий. Иногда говорили нам: да вы замолчите или нет, надоела ваша техника. А для нас техника – это всё. Техника продолжалась всё время. Мы во время поиска объектов никогда не терпели аварий – тьфу, тьфу, тьфу. Теперь, когда время прошло, можно так говорить. Нас всегда берег Бог. Настолько всё шло гладко, хорошо. Козлов для поисково-спасательной службы был непререкаемым авторитетом. Только скажи, что Дмитрий Ильич попросил – и летчики обыкновенные, рядовые, которые могли бы сказать: «Мы эту работу сделать не можем, она опасная, она не технична», - они делали всё. И точно так же Козлова уважает и генералитет. Причем это же были разные рода войск. ВВС – это одно, ракетно-космические войска – другое, ГУКОС – третье… Я не знаю, сколько бывало смежников на одном объекте. И это всё надо было утрясать, всё надо было делать, и всё делать на совесть, с понятием. У нас в поисковой бригаде никогда никто не ссорился. С надрывом, с руганью нельзя работать - ни пироги печь, ни машину водить. И тем более – вертолет. А если такой человек в группе попадется, он просто он всех изведет. Старались таких не брать. Когда меня в поисковую бригаду включали, я сказала: «При мне не материться. Конечно, если вы по руке молотком ударите, если объект на вас наедет, если уши попадут в стропы парашюта – материтесь». Но в других случаях я этого лексикона терпеть не могла, когда в дело-не в дело. Ситуации во время поиска объекта бывают всякие. Но всегда у военных есть выход. И дело не только в том, какой у летчика опыт. Они же, в сущности, не так уж долго служат. Но у них есть инструкции, которые определяют ситуацию, как аварийную; и обязательно летчику будет дано какое-то наставление с пункта управления полетами. Всегда. Там сидит опытный старший офицер. И летчик обычно докладывает, а диспетчер разрешает проведение каких-то маневров. То есть, это постоянно идет диалог. Так не бывает, чтобы мы молча что-то делали в воздухе, а «земля» не знала. Когда мы ищем объект, то обязательно проверяем по карте, нет ли там высоковольтной линии. И в зависимости от этого строится поиск. Хотя однажды случилось так, что наш командир вертолета Дубинин пятьдесят раз за время полета высоковольтную линию пересекал. Лепил снег. Нам и подняться было нельзя, потому что шло обледенение винта. Дубинина уже нет, он фотографировал эпицентр аварии на Чернобыльской АЭС. Там шли снизу тепловые потоки, камеру всё время раскачивало, и снимки не получались. Он открыл дверь, взял камеру и заснял. И сильно облучился при этом… Одну капсулу мы искали ровно сутки. Было это ранней осенью. Мы летели и видели, что она садилась на поле, там арбузы. И работает трактор «Кировец» по соседству. Смотрим - встали мужики на кабину «Кировца», прыгают, машут руками, кричат. А вертолеты гремят, ничего не слышно. Думаем, просто так, наверное – «Вертолет, вертолет, ты возьми меня в полет». Мы к такому уже привыкли; и дети, и взрослые одинаково себя ведут. Делаем вираж – капсулы нет. Делаем второй – капсулы нет. И главное – сигнала нет! В общем, мы полетали-полетали, в другую зону надо идти. Я уже вторые сутки летала, мне только меняли вертолеты. А была это маленькая капсула, 50 кг. Когда мы прилетели на базу заправиться, полетел сам комэкс Игнатьев. С нами в паре Дружинин Коля. Летим. На поле копнушки стоят. Мы начинаем их смотреть. И я вдруг говорю комэску: «Смотри, стрелка». Он говорит: «Да нет, это я вертолет наклоняю». Он наклоняет вертолет, а стрелка в другую сторону. Стрелка реагирует! Говорю: «Давай искать здесь». Подлетаем к копнушкам. Вертолет зависает - и нет копнушки. Так мы штук десять на воздух подняли. Мне казалось, они такие маленькие. А когда мы ветром от винтов развалили, они оказались такие большие… И, когда мы эти копнушки разбрасывали, низко летели. Вдруг устойчиво стрелка пошла. И комэск говорит Дружинину: «Коль, вот на таком-то курсе у меня работает стрелка. Ну-ка, давай, подстрахуй». Мы висим на 10 метрах и держим эту стрелку. Поднимаемся вверх – стрелка уходит. То есть, ясно видно, что капсула находится под чем-то. Коля говорит: «Здесь какой-то полевой стан стоит, сейчас я здесь поработаю». И через некоторое время выходит на связь: «Направляйтесь ко мне, мы обнаружили». Мы подлетаем. Оказывается, капсулу трактористы, которые работали на поле, нашли, положили в трактор и отвезли на полевой стан, чтобы потом нам сообщить. А пока поставили ее под вагончик. Это было в пятницу. Потом суббота, воскресенье – никакой связи нету, к ним никто не приезжает. Приземлились оба наши вертолета. Но летчики капсулу не трогают, мне говорят: «Иди, смотри». Такое у нас разделение обязанностей. Всё, что касалось вертолета – это «зона ответственности» экипажа; я им подчинюсь. Что они сделают, то и будет. Захотят – могут развернутся и улететь, не взяв объекта. А во всём, что касается объекта – я отвечаю. Я проверила – всё цело, всё нормально. Парашют даже не отстегнут. И стоят два тракториста, такие растерянные. Я сначала говорю Коле: «Я убью их». За эти двое суток мы жуть, что пережили, пока искали. Потом жалко стало - здоровые такие два ребенка, без выходных работают. Один воевал в Афганистане. И они искренне же это сделали! Я им сначала надрала уши, потом поцеловались, обнялись… А вернулась домой – и скрутил меня сильнейший радикулит. В одном из полетов с нами были ребята из ТАСС, Пушкарев и Соколов. Им надо было снять объект наш на спуске. И они просили подойти поближе к месту приземления объекта. Им летчики говорят: «Вот Ольга разрешит – подойдем, не разрешит – нет. Договаривайся с ней». А с журналистами у меня не было теплых отношений. Они меня, что называется, в упор не видели – женщина! И договариваться не захотели. Вертолет, как правило, слишком близко к шарику не подходит. Когда объект лежит на земле вместе с парашютом, для вертолета это очень опасно. Парашют надувается от ветра и превращается в огромный парус - это же 554 квадратных метра! И начинает тащить за собой наш шарик. Однажды проволок так семь километров! Объекту не страшно, объект «железный», на совесть сделанный. А парашют может натворить что угодно. Обычно он сбивал высоковольтные линии - идет вдоль дороги, и мачты ломаются, как спички. А если окажется на пути вертолет? Это всё, это смерть. Потом мы пришли к тому, что парашют должен «отстегиваться» после мягкой посадки. Короче говоря, мы летим в зону. А объекта нет еще. И вдруг летчик поворачивается ко мне и говорит: «Ольга, курноль». Я смотрю – курс ноль. Но объекта здесь нет. Значит, он над нами. А что значит – объект над нами с таким парашютом, если он за лопасти зацепит? И наш командир делает боевой разворот - он в Афгане летал. Меня моментально бросает на стенку. Встаю, у меня очки в руках, я их одеваю – они не держатся. Оказывается, стекол нету, перебило в очках перемычку с двух сторон. Пушкарев лежит на полу со своей аппаратурой… А шарик садится совсем близко! Соколов тут же открыл иллюминаторы, начал фотографировать. Потом мы вчетвером спрыгнули, а вертолет ушел. Так появилась эта фотография. Это, по-моему, единственный случай, когда нам удалось сфотографировать шарик на земле сразу после посадки, вместе с парашютом. Я не работала какой-то руководящей должности, но это была очень интересная, ответственная работа, и мне доверяли. Может быть, я где-то была жесткая. Может быть, я где-то была резкая. Но я знала, что занимаюсь большим делом. И на своем месте, я считаю, я была непревзойденная. …За сорок с лишним лет межконтинентальная баллистическая ракета Р-7, на которую когда-то восторженно смотрела во время преддипломной практики маленькая темноглазая девушка Ольга Чечина, стала самой надежной в мире ракетой-носителем «Союз». Но женский раздел нашей космической истории остается практически незафиксированным… А ведь производство космической техники с самого начала было едва ли не такой же «женской отраслью», как ткацкая промышленность или педагогика. Точность, аккуратность, скрупулезность, дотошность в работе – качества чисто женские. И потому женщины-монтажницы точной аппаратуры на предприятиях, где делали спутники и ракеты, составляли едва ли не половину коллектива. Конструкторы, чертежницы, копировщицы, машинистки, счетные работники – в любом КБ это тоже были в основном женские участки. Ведь тогда не существовало ксероксов, и тяжеленные арифмометры «Феликс» были едва ли не главной счетной техникой. А потому простейшие операции копирования или расчетов требовали немалого количества людей – чаще всего, женщин. Женщины постоянно работали в Тюратаме-Байконуре – и в производственных цехах (в частности, массовой женской профессией была неполезная для здоровья промышленная рентгенология), и в обслуживающих структурах (медицинские подразделения, гостиничное хозяйство, столовые). На этих женщинах, уже ставших пенсионерками, и сегодня во многом держится наша космическая отрасль. Эмоциональная память у женщин несравненно богаче и тоньше, чем у мужчин. По собственному опыту знаю: женщины, сопричастные к космическим делам, космической истории, обращают внимание на такие нюансы, о которых мужчины даже и не задумываются: подумаешь, ничего особенного, так всегда у нас было принято. Женщина природой обречена думать не только о себе. Мужчина и о себе-то думает не всегда. Женщины менее ревнивы к мужской славе. В них больше сострадания, сопричастности, жалости – и потому восхищения тем, что делают коллеги-мужчины. Много лет исключительно мужчины были главными героями космических сюжетов. И это, на мой взгляд, одна из причин, почему наша космическая история оказалась такой сухой, такой скукоженной. Дело ведь не только в засекреченности темы. Просто без тех событий, память о которых сохранили наши женщины, работавшие для космоса, остаются зафиксированными для потомков лишь даты, весовые габариты и параметры орбит различных космических аппаратов. Ибо живая история славных событий была бы невозможна без женщин, как невозможна она без человеческих чувств, эмоций, любви, слез, смеха, ошибок и обретений – словом, без всего того, что и составляет нашу жизнь на заводе, на космодроме, под крышей родного дома!